Православие. Преподобный Варсонофий Оптинский.

Воспоминания и беседы.

Детство.

Деды и прадеды мои были купцами-миллионерами в Самаре. Им принадлежала целая улица, которая называлась Казанской. Вообще, вся семья наша находилась под особым покровительством Казанской иконы Божией Матери.
Когда мне было года три-четыре, мы с отцом часто ходили в церковь, и много раз, когда я стоял у иконы Божией Матери, мне казалось, что я видел, как Богоматерь смотрит на меня с иконы, и улыбается, и манит меня. Я подбегал к отцу.

— Папа, папа, Она живая! — повторял я.
— Кто, дитя мое?
— Богородица.

Отец не понимал меня. Однажды, когда мне было лет шесть, был такой случай. Мы жили на даче в своем имении под Оренбургом. Наш дом стоял в огромном парке и был охраняем сторожем и собаками, так что проникнуть туда незаметно постороннему лицу было невозможно. Как-то мы гуляли с отцом по парку, и вдруг, откуда ни возьмись, перед нами появился какой-то старец. Подойдя к моему отцу, он сказал: «Помни, отец, что это дитя в свое время будет таскать души из ада». Сказав это, он исчез. Напрасно потом его везде разыскивали, никто из сторожей его не видел.

Моя мать умерла при моем появлении на свет, и отец женился вторично. Моя мачеха была глубоко верующей и необычайно доброй женщиной, так что вполне заменила мне мать. И даже, может быть, родная мать не смогла бы дать мне такого воспитания. Вставала она очень рано и каждый день бывала со мной у утрени, несмотря на мой младенческий возраст.

Раннее утро. Я проснулся, но вставать мне не хочется. Горничная помогает матери умываться, я кутаюсь в одеяльце. Вот мать уже готова.

— Ах, Павел-то еще спит, — говорит она, — подай-ка сюда холодной воды, — обращается она к горничной.

Я моментально высовываюсь из-под одеяла.

— Мамася, а я уже проснулся!

Меня одевают, и я с матерью отправляюсь в церковь. Еще совершенно темно, я по временам проваливаюсь в сугробы и спешу за матерью.

А то любила она дома молиться. Читает, бывало, акафист, а я распеваю тоненьким голоском на всю квартиру:

— Пресвятая Богородица, спаси нас!


Страшный сон.

Молодость моя проходила шумно и весело. Денег было много, делай, что хочешь. Но вот однажды вижу я странный сон. Ясно, как наяву, входит ко мне какой-то старец, подходит близко, берет за руку и, указывая на часы, стоявшие против моей кровати, спрашивает: «Который теперь час?» — «Половина седьмого». — «Через три года ты умрешь». И вторично спрашивает: «Который час?» — «Половина седьмого». — «Через три года ты умрешь». И опять: «Который час?» — «Половина седьмого», — отвечаю я уже с раздражением. — «Через три года ты умрешь».

Я проснулся, зажег огонь, посмотрел на часы. Было 35 минут седьмого, следовательно, явление старца было как раз в половине седьмого. Оделся, позвонил, велел подать самовар. «Что это, Павел Иванович, сегодня так рано встать изволили?» — спросил лакей. — «Да так, не хочется спать».

Налил себе чаю — не пьется. Неужели мне жить осталось только три года? А там — смерть. Господи, так тяжело и страшно.

Часов в 12 зашел ко мне один из товарищей: «Знаешь новость? Устраивается пикник, собирается большое общество, вот будет весело! Я хотел и тебя записать, но потом все-таки решил спросить, поедешь ли?» — «А почем с человека?» — «Пустяки, по 50 рублей». — «Если бы ты записал меня не спросясь, то пришлось бы тебе свои деньги заплатить!» — «С каких пор ты стал Плюшкиным?» — «Я не стал Плюшкиным, но мне сильно нездоровится». — «Конечно, больному человеку удовольствие не в удовольствие».

Он скоро ушел. С тех пор мысль о смерти не покидала меня. Я стал уклоняться от всяких развлечений. Впрочем, я не сразу порвал со всем.

Мир — это такое чудовище, что, если повернуть круто, разорвет. И вот стал я постепенно освобождаться от уз мира, становилось все легче и легче, и, наконец, совсем освободился от него. Я перестал бывать у большинства моих прежних знакомых. Оставил два-три благочестивых семейства, где бывал изредка.

Прошло три года, наступило 17 сентября, памятный для меня день, в который я видел старца. С раннего утра я уехал в один монастырь, исповедался и приобщился Святых Тайн. После причастия стою в церкви и думаю: «Вот грохнусь!» Не грохнулся.

Впрочем, слова старца исполнились. Я действительно умер в тот день, но умер для мира...


Выбор невесты

Девяти лет я был отдан в гимназию. Годы учения пронеслись быстро. Потом поступил на службу и поселился в Казани под покров Царицы Небесной. Когда мне исполнилось двадцать пять лет, мать обратилась ко мне с предложением жениться. По ее настоянию я в первый раз подошел к женщинам и вступил с ними в разговор. «Боже мой! Какая нестерпимая скука, — подумал я, — все только говорят о выездах, нарядах, шляпках. О чем же буду говорить с женой, когда женюсь? Нет уж, оставлю это».

Прошло еще пять лет. Матушка снова стала советовать мне: «Подумай, Павлуша, может быть, еще и захочешь жениться, приглядись к барышням, не понравится ли тебе какая из них».

Я послушался матери, как и в первый раз, но вынес такое же впечатление от бесед с женщинами и решил в душе не жениться. Когда мне было лет тридцать пять, матушка снова обратилась ко мне: «Что ж ты, Павлуша, Все сторонишься женщин, скоро и лета твои пройдут, никто за тебя не пойдет, смотри, чтобы потом не раскаиваться».

За послушание исполнил я желание матери и вступил опять в беседу с женщинами. В этот день у одних моих знакомых давался большой званый обед. Ну, думаю, с кем мне придется сидеть рядом, с тем и вступлю в странный разговор. И вдруг рядом со мной оказался священник, отличавшийся высокой духовной жизнью, и завел со мной беседу о молитве Иисусовой. Я так увлекся, слушая его, что совершенно забыл о своем намерении разговаривать с невестами. Когда кончился обед, у меня созрело твердое решение не жениться, о чем я и сообщил матери. Матушка очень обрадовалась. Ей всегда хотелось, чтобы я посвятил свою жизнь Господу, но сама она никогда не говорила мне об этом. Господь неисповедимыми путями вел меня к монашеству. По милости Божией узнал я Оптину и батюшку отца Амвросия, благословившего меня в монастырь.

За год до моего поступления в скит, на второй день Рождества Христова я возвращался от ранней обедни. Было еще темно, и город только что начал просыпаться. Вдруг ко мне подошел какой-то старичок, прося милостыню. Спохватился я, что портмоне не взял, а в кармане всего двадцать копеек. Дал я их старику со словами: «Уж прости, больше нет с собой». Тот поблагодарил и подал мне просфору. Я взял ее, опустил в карман и хотел только что-то сказать нищему, как его уже не было. Напрасно я смотрел повсюду, он исчез бесследно. На другой год в этот день я был уже в скиту.


Это было давно, когда я был еще Павлом Ивановичем. Однажды поехал я в театр. Шли в первый раз «Гугеноты». Сидел я с моим начальством. Поют на сцене любовные песни, а мне приходит на ум: «А что, если я сейчас умру, куда пойдет душа моя? Уж, конечно, не в рай. Но если не в рай, то куда же?» Страшно мне стало, уж и на сцену смотреть не хочется. А внутренний голос говорит: «Уйди отсюда!» Но как же уйти? Начальство сидит, неудобно. А внутренний голос все повторяет: «Уйди, уйди...»

Я встал, тихо дошел до двери и вышел. Сначала пошел медленно, а затем все скорее и скорее, взял извозчика и поехал домой.

С тех пор я стал избегать театра. Бывало, придут товарищи, ложу предлагают взять пополам, а я отказываюсь то по одной причине, то по другой. Затем глаза у меня разболелись, так больше я и не ходил в театр. Очень мне захотелось узнать через несколько лет, кто помог мне уйти от «Гугенотов». Оказалось, что в первый раз «Гугеноты» шли 4 октября, когда празднуется память святителя Варсонофия. Понял я тогда, что этот святой убедил меня уйти из театра.

Много лет прошло после того. Я был уже в монастыре, готовился к постригу. Вдруг опасно заболел. Все отчаялись в моем выздоровлении, решили поскорее совершить пострижение. Помню, наклонившись надо мной, спрашивают: «Какое хочешь получить имя?» Я с трудом едва мог ответить: «Все равно». Слышу, при пострижении именуют меня Варсонофием. Следовательно, и здесь святитель не оставил меня, но пожелал быть моим покровителем.


Мне вспоминается ужасный случай, происшедший на одном балу, еще в то время, когда я был в миру. В одном богатом аристократическом доме был бал-маскарад (я на нем не был, но мне рассказывали товарищи). На этом балу была одна замечательная красавица. Единственная дочь богатых родителей, она была прекрасно образованна, воспитанна (конечно, только по-светски), отчего не доставить ей удовольствие? Родители ничего для нее не жалели. Ее костюм изображал языческую богиню, стоил не одну сотню рублей, об этом костюме много говорили. Бал открылся, как всегда, полькой, затем следовали другие танцы, наконец, французская кадриль. Во время кадрили красавица вдруг упала в предсмертной агонии. Она сорвала с себя маску, лицо ее почернело и было ужасно. Челюсти скривились, в глазах выражался ужас с мольбой о помощи, которую никто не мог ей оказать. Так и умерла она среди бала. Погоревали о ней, особенно родители, похоронили, поставили над ее прахом великолепный памятник, и все земное окончилось для нее. А что стало с ее душой? Конечно, пути Божий неисповедимы, но, по нашему убогому разумению, не быть ей в Царстве Света. Предстала она суду Божию, а Господь же сказал: «В чем застану, в том и сужу» — вот и застал ее Господь среди игралища, в одежде богини разврата, и пошла ее душа в мрачные затворы ада. Вот чем кончается служение миру!


Одна из моих духовных дочерей просила меня подписать карточку. Еще до обедни я подписал ее, как обыкновенно надписывают: «Боголюбивой рабе Божией такой-то от грешного архимандрита Варсонофия», хотел уже выставить дату, но сначала раскрыл Евангелие, и вышла 4-я глава от Марка, 35 стих:... Переправимся на ту сторону. Эти слова я написал, а потом уже выставил дату.

Идя к обедне я раздумывал, что бы означали эти слова. Как вы знаете, я уже говорил вам, что Евангелие имеет двоякое значение: одно историческое, другое — глубоко таинственное, относящееся ко всякой христианской душе. Так и здесь. Слова переправимся на ту сторону Господь сказал Своим ученикам при таких обстоятельствах. Христос и Апостолы находились на западном берегу Генисаретского озера. Кто не совсем забыл географию, тот знает, что это озеро находится в Азии, в Палестине, расположенной у Средиземного моря. Христос сказал: «Переправимся на ту сторону», — и ученики, взяв с собой Иисуса, поплыли. Они находились на середине озера, как поднялась сильная буря. Волны заливали лодку, а Христос спал у кормы. Ученики в страхе начали будить Его: «Учитель, проснись, мы погибаем!» И, восстав, Господь запретил ветру, и сделалась великая тишина. Так говорит Евангелие об этом событии.

Но есть еще и другой смысл этого повествования. Каждая душа ищет блаженства, стремится к нему. Но греховная жизнь не дает человеку истинной радости, напротив, несет с собой тоску и разочарование. И вот в душе раздается голос Божий: «Переправимся на ту сторону». Господь зовет начать новую жизнь во Христе.

Томится душа и нигде не находит утешения. Обращается к родным, но и те не понимают ее: «Надо тебе развлечься, пойдем в театр, мы уже и ложу взяли». Знакомые тоже предлагают разного рода развлечения, но все это не в состоянии утешить душу, ищущую Бога. К кому идти? Рассказывать все священнику? Но пойти к нему на дом стеснительно, а в церкви поговорить с ним трудно. Конечно, можно прийти на исповедь, но у каждого священника масса исповедников, в пост до двух тысяч и более бывает, где же ему взять время еще и для беседы?

Но вот Господь посылает ищущей душе руководителя — в лице подруги или духовника, она может теперь с их помощью переправляться на другую сторону.

Когда ученики сели в лодку, то взяли с собой Иисуса. Так и в плавании по житейскому морю необходимо быть с Господом. Замечательно, что Христос находился на западной стороне и поплыл к востоку; и всякая христианская душа стремится к востоку, к Горнему Иерусалиму. Но враг не оставляет человека. Вот поднимается сильная буря — буря страстей и скорбей. Нестерпимо тяжело, а Господь как будто все позабыл и спит. «Господи! Господи! Спаси меня, я погибаю», — должна вопиять душа, и Господь, может быть, не скоро, но все-таки услышит ее, а когда войдет Он в душу, то воцарится великая тишина, умолкнут страсти, водворятся мир и радость.


Не ждите от молитвы одних восторгов, не унывайте, когда не ощутите радости. Ведь и так бывает, что стоишь, стоишь в церкви, а будто внутри не сердце, а так, деревяшка, да деревяшка-то неоструганная… Ну что ж, и за это, то есть за деревяшку, спаси Господи. Значит, надо так было. Ведь иная душа, пережив высокие восторги, и возомнить о себе может, а такое состояние «окамененного нечувствия» смиряет ее.

Преподобный Варсонофий Оптинский.